Даже Каннам не удалось в этом году обеспечить должный уровень гламура. Подвела погода. Над красной дорожкой и фестивальным дворцом шел дождь, разгонять облака на Лазурном Берегу никто не собирался. В таких обстоятельствах красоты и шика хочется как никогда. И не хочешь, а скажешь спасибо отборщикам, в который раз пригласившим на церемонию открытия Вуди Аллена с новым фильмом. Дело верное. В главных ролях у него всегда звезды, мягкий юмор обеспечен, ностальгический джаз привычно наигрывает за кадром что-то культурное… у рояля — то же самое. На улице, допустим, ненастье, зато на экране — респектабельный блеск старого Голливуда и гангстерского Нью-Йорка 1930-х. Над Центральным парком восходит солнце, у пруда допивают шампанское Кристен Стюарт с Джесси Айзенбергом. Вот-вот поцелуются.
Прокатчики сперва думали перевести «Café Society» немудрящим словосочетанием «Красивые люди», но в последний момент передумали и изменили его: теперь фильм Аллена называется по-русски «Светской жизнью». Хотя и с красивыми людьми бы, честно говоря, не промахнулись. Ни Стюарт, хоть полмира и втрескалось в нее после «Сумерек», ни Айзенберг, даже в демоническом амплуа Лекса Лютора, никогда не были так прекрасны, как в объективе камеры Витторио Стораро, оператора-ветерана, снимавшего лучшие фильмы Бертолуччи и Копполы. Хотя главная история любви здесь разворачивается не между парнишкой из Бруклина, приехавшим в Лос-Анджелес покорять мир, и секретаршей его могущественного дяди-киношника, а между самим Алленом, эгоцентриком со стажем, и двумя великими американскими городами. Неужели 80-летний классик окончательно закончил с европейскими гастролями и решил вернуться домой?
Это и не важно. В конечном счете «Светская жизнь», как большинство поздних лент Аллена, комедий или драм (на этот раз для разнообразия love story), — о том, как наслаждаться моментом и не слишком переживать по поводу собственных или чужих прегрешений. Достойная философия для постепенного завершения выдающейся карьеры. Как сказано в самом фильме, набитом под завязку разнообразными bon mot, «проживай каждый день как последний, и рано или поздно твой день действительно окажется последним». Попробуй поспорь.
«Светская жизнь», впрочем, не так уж благостна. Один из героев фильма, жизнелюбивый гангстер, без размышлений закатывающий в бетон конкурентов, заканчивает свои дни на электрическом стуле. В придачу ко всему он окончательно расстраивает свою и без того безутешную мать, переходя перед смертью из иудаизма в христианство: «По меньшей мере там есть загробная жизнь». Так себе утешение. Но для того Аллену и нужен поверхностный блеск ночных клубов и вечеринок у бассейна — чтобы на время забыть об ужасе повседневности.
«Светская жизнь» — лишь маленький подарок фестивальной дирекции гостям Канн. После этого начинается совсем другое кино, снятое не ради удовольствия публики и ненавязчивого обогащения авторов: радикальное, неудобное, новаторское. Из него, на самом деле, и состоит Каннский фестиваль.
Первая конкурсная картина составляет самый резкий контраст с лентой Аллена, какой только можно себе представить: трехчасовая «Сьераневада» Кристи Пую, основоположника и лидера «новой румынской волны». Здесь тема, затронутая Алленом по касательной, становится главной. Пую, мыслитель и экспериментатор, одержим взаимоотношениями кинематографа и смерти. В его когда-то открывшей феномен румынского кино «Смерти господина Лазареску» пенсионер долго и мучительно умирал во время ночного путешествия по больницам Бухареста. В его «Авроре» мужчина (сыгранный самим режиссером) после долгих сомнений совершал несколько внешне не мотивированных убийств. Действие «Сьераневады» происходит во время отмечания сорока дней с момента смерти отца главного героя, врача средних лет. Ритуал, для которого специально перешивают костюм покойника и вызывают попа на дом для его освящения, занимает практически все действие картины.
Если кино Аллена создано для того, чтобы порадовать и ублажить зрителя, Пую будто намеренно работает на то, чтобы его раздражать. Или по меньшей мере выбивать из колеи. Само по себе нахождение в зале на протяжении трех часов — испытание не более легкое, чем пребывание персонажей фильма в захламленной, точь-в-точь советской квартире, куда они собрались на семейный обед. За ее пределы действие практически не выходит. Особым издевательством на этом фоне выглядит экзотическое название. Режиссер честно признается, что придумал его только для того, чтобы поправляли: мол, Sierra Nevada правильно пишется в два слова и с двумя R, а он бы отвечал — какая разница?
Тем не менее, войдя в эту вселенную абсурда, отчасти позаимствованную Пую у румынского гения театра Ионеско, трудно не поддаться ее обаянию. Тетушки и дядюшки, кузены и кузины, матери и бабушки, шурины и свекры, даже закадровый дед с Альцгеймером и спящий в соседней комнате младенец: все члены огромного и путаного семейства — совершенно живые. Работа актеров неправдоподобно виртуозна и вместе с тем неброско естественна. Невольно забываешь о том, как тщательно построены мизансцены (многие сняты длинными планами по несколько минут) и диалоги: перед тобой будто бы непринужденная импровизация, а то и вовсе документальное кино. Если у «Сьераневады» нет единого сюжета, то нет его и у самой жизни. Это делает факт смерти еще более трагичным — и, парадоксальным образом, менее страшным. В вечную жизнь автор вряд ли верит, и все равно умерший отец незримо присутствует на экране: он — как бы невидимый оператор фильма, полностью снятого на уровне глаз, тихий и беспристрастный наблюдатель.
Наслаждаясь красотой старинного обряда и самим звучанием псалмов, позволяя священнику напоследок рассказать анекдот о не замеченном людьми втором пришествии Христа, режиссер в конечном счете отказывается от утешения религией. Его герои не способны благоговеть, это маленькие люди, для которых пища телесная всегда будет важнее духовной. Только вот незадача: как в еще одной абсурдистской пьесе, «В ожидании Годо» Беккета, дождаться собственно трапезы им никак не удается. Растет голод, вместе с ним накаляются страсти — чтобы разрешиться в финале освобождающим смехом. В конечном счете «Сьераневада» — комедия.
Само существование румынского кино — живой упрек современному российскому (которое в конкурсе Канн не представлено, тогда как румын тут сразу двое). Чего стоит один только диалог о сравнительных преимуществах царского правления и коммунистического режима — его честь защищает до боли знакомая боевая старушка в меховой шапке. Или досужее, но бурное обсуждение истинных причин и виновников трагедии 11 сентября на бухарестской кухне: оно больше говорит обо всем постсоветском опыте, чем сотни часов отечественных авторских фильмов, попросту не способных на такую точность и откровенность. Будто далеким приветом нашему «Горько» с его аллюзиями на «Русалочку», Пую начинает свою картину с диалога о промахнувшемся папаше: в командировке купил в диснеевском магазине для детсадовского утренника дочки платье не того цвета! — и заканчивает напоминанием о том, что даже принцесса Анастасия закончила как героиня мультфильма. Между этими эпизодами — традиционный для Пую фотографический реализм, доходящий до метафоричности и гротеска, а затем вновь возвращающийся к бытовым деталям. Путешествие более увлекательное, чем любая экскурсия в Сьерра-Неваду.
Только лучший гид на свете — Каннский фестиваль — может себе позволить так органично свести вместе легкомысленную голливудскую сказку и румынский натуралистический кинороман. И радостно открыться сразу двумя фильмами, так или иначе говорящими о смерти.